Я не говорил того, что говорил. — Новости всегда о чем-то большем. — Информация движется в обоих направлениях
КАК НЕ СОГЛАСИТЬСЯ С САМИМ СОБОЙ
Летом 2009 года я принял участие в часовой открытой дискуссии с Дэвидом Кэмероном, который был тогда кандидатом в премьер-министры Великобритании (и позднее им стал). Мы говорили о том, как сделать общество неуязвимым, даже невосприимчивым к Черным лебедям, при какой структуре оно будет сразу и децентрализованным и подконтрольным, как такую систему построить, все такое прочее. Мы провели интереснейшие пятьдесят девять минут, обсуждая темы Incerto, и я был в восторге от того, что впервые дискутировал на эти темы в подробностях. Изысканный зал в Королевском научном обществе был забит журналистами. Потом я пошел в китайский ресторан в (лондонском) Сохо, чтобы отметить это дело с парой гостей, и вдруг мне позвонил перепуганный друг. Все лондонские газеты написали, что я «отрицаю глобальное потепление», решив, что я — часть зловещего заговора против окружающей среды.
Журналисты написали о пятидесяти девяти минутах разговора, исходя из поверхностного комментария, который занял двадцать секунд и был понят с точностью до наоборот. Те, кто не был на обсуждении, могли решить, что мы только об этом и говорили.
По ходу беседы я всего лишь представил свою версию принципа предосторожности; стоит напомнить, что это такое. Данный принцип гласит: чтобы избежать какого-то действия, не нужно обосновывать решение сложными моделями. Если мы чего-то не понимаем, а последствия системны, действия нужно избегать. Модели плодят ошибки— это я усвоил, когда был финансистом; как правило, риски появляются в анализе, когда ущерб уже нанесен. Насколько мне известно, планета у нас одна. Значит, обязанность доказывать, что хвостовой риск отсутствует, ложится на тех, кто загрязняет среду— или производит новые вещества в количествах больше обычного. Чем более неопределенны модели, тем осторожнее следует действовать. Те же газеты превозносили книгу «Черный лебедь», в которой доказывалось ровно то же самое, — и было очевидно, что атака не имела ничего общего с моей точкой зрения: журналисты хотели, демонизировав меня, ослабить Кэмерона. Я понял, что мог говорить что угодно — меня все равно облили бы грязью.
Я сумел защититься — стал сильно шуметь и, пригрозив каждой газете судом, принудил их напечатать опровержение. Но и тогда кто-то в The Guardian попытался (без успеха) загладить мое письмо, сказав, что оно не совпадает с тем, что я говорил ранее, и на самом деле вовсе не исправляет ошибку СМИ. Другими словами, газета хотела, чтобы я признал: я не согласен с самим собой.
Лондонские газеты выставляли меня в неверном свете перед своей собственной аудиторией. Читатель мог совершить ошибку, приняв журналиста за посредника между ним и продуктом —какой-либо новостью. Но в конечном счете я—благодаря тому, что меня нельзя было не услышать, — расставил все точки над «i»; так могут поступать не все.
Это тоже агентская проблема. Нет разницы междужурналистом The Guardian и владельцем ресторана в Милане, который, когда вы просите вызвать такси, звонит родственнику, а тот кругами возит вас по городу, чтобы накрутить счетчик. Или врачом, намеренно ставящим вам неправильный диагноз, чтобы вы купили лекарство, которое принесет ему какие-то выгоды.
ИНФОРМАЦИИ НЕ НРАВИТСЯ, КОГДА ЕЮ ВЛАДЕЮТ
Журналистика с Линди несовместима. Естественным образом информация передается устно и ведет себя двояко. В Древнем Риме люди получали информацию без централизованного фильтра. На древних рынках Средиземноморья люди беседовали; они были сразу и получателями новостей, и разносчиками. Брадобреи предлагали всеобъемлющие услуги: они были вдобавок хирургами, экспертами по разрешению споров и новостными репортерами. Люди сами решали, какие слухи передавать дальше, а какие нет, но неизменно были частью системы. То же с пивными и лондонскими кофейнями. В Восточном Средиземноморье (ныне — Греция и Левант) люди собирались и обменивались новостями на поминках, составлявших значительную часть общественной жизни. На траурных собраниях новости расходились как горячие пирожки. Моя общительная бабушка совершала «круговой обход», выражая соболезнования членам бейрутской греческой православной (тогда весьма влиятельной) общины, и знала практически все вплоть до самых несущественных деталей. Когда отпрыск видного человека проваливал экзамен, она это знала. Почти все, что делалось в городе, тут же становилось новостью.
Ненадежные люди имели меньший вес в обществе, чем надежные. Одурачить кого-либо можно только один раз [Изредка случались эпизоды коллективного помешательства, когда распространялись фальшивые слухи, однако благодаря невысокой связности общин они путешествовали не так быстро, как сегодня].
Промежуток, когда люди доверяли односторонним сообщениям ТВ и прессы (которые могли держать под контролем мандарины), продолжался с середины XX века до выборов президента США в 2016 году. В тот момент социальные сети, позволяющие информации течь в обе стороны, вернули механизму новостей естественный формат — Линди нанес ответный удар. Как знали все, кто обменивался новостями на рынках и базарах, надежность таит в себе долгосрочные преимущества.
Более того, такая агентская проблема, как у современных СМИ, — системная: интересы журналистов будут расходиться с интересами аудитории, пока в итоге система не рухнет, как это произошло с бизнесом Боба Рубина. Иллюстрация: меня возмутило не столько извращение моих идей, сколько то, что ни один читатель не понял бы, что 99% времени мы с Кэмероном говорили вовсе не о глобальном потеплении. Первое можно списать на непонимание, второе — уже структурный дефект. А структурные дефекты не исправить — система исправляет их сама, когда самоуничтожается. [То, что односторонняя журналистика самоуничтожится в результате окончательного расхождения с аудиторией, показывает история «Зеваки» (Gawker). «Зевака» был вуайеристским сайтом, который специализировался на предании гласности чужой личной жизни в промышленных масштабах. В конечном счете «Зевака», издевавшийся над финансово более слабыми жертвами (часто это были 21-летние юноши и девушки в видеоклипах, снятых в порядке порно-мести), сам стал жертвой какого-то богача и обанкротился. Характерно, что журналисты в основной массе встали на защиту «Зеваки» из-за «свободы информации», бесстыже извращая саму эту концепцию, в то время как аудитория, само собой, была на стороне жертвы. Я просто напоминаю читателям: журналистика — крупнейшая агентская проблема.]
Расхождение очевидно в СМИ, которых существенно больше беспокоит мнение других журналистов, чем суждение читателей. Сравните журналистику со здоровой системой, скажем с ресторанным бизнесом. Как мы видели в главе 8, владельцы ресторана беспокоятся о том, что скажут клиенты, а не владельцы других ресторанов, благодаря чему бизнес в целом не выбивается из колеи и придерживается интересов клиента. Больше того: шкура на кону создает не монокультуру, а разнообразие. Ситуацию ухудшают экономические риски. Сегодня журналистика — самая ненадежная сфера: большинство журналистов еле сводит концы с концами, друзья перестают общаться с ними навсегда. Оттого журналисты особенно легко поддаются манипуляциям лоббистов, как мы видим на примере ГМО, сирийских войн и так далее. Говоришь что-то непопулярное о брекзите, ГМО или Путине — уходишь в историю. Совсем другой подход в бизнесе: там «я-тоже-изм» [Me-tooism — отсылка к популярному в соцсетях хэштегу #МеТоо. — Прим, перев] наказывается.
Теперь рассмотрим подробнее применение серебряного правила в интеллектуальных дебатах. Критиковать можно то, что человек сказал или имел в виду. Первое больше способствует появлению сенсаций — такие вещи разносить удобнее. Шарлатан — скажем, сочинитель и псевдо рационалист Сэм Харрис — отличается тем, что защищает свою позицию или атакует критика, концентрируясь на конкретном высказывании («вот что он сказал») вместо того, чтобы бить по позиции критика («вот что он имеет в виду» или, шире, «вот за что он ратует»), — последнее требует основательно углубиться в рассматриваемую идею. Заметим, что тот же принцип применим к трактовке религиозных текстов, часто вырываемых из более широкого контекста.
Невозможно сочинить абсолютно рациональное рассуждение без пассажа, который, если его вырвать из контекста, бесчестный текстовик не выставил бы тотально абсурдным, сделав из него сенсацию; ничего удивительного, что политики, шарлатаны и, самое печальное, журналисты за такими пассажами охотятся. «Дайте мне несколько строчек, написанных кем угодно, и я найду причину вздернуть этого человека», — слова, которые приписывают Ришелье, Вольтеру, Талейрану (злобный цензор фазы террора Французской революции) и еще нескольким деятелям. «Факты верны, новости фальшивы», — сказал Дональд Трамп на пресс-конференции, которую по иронии судьбы освещали так же тенденциозно, как мое выступление в Королевском научном обществе.
Великий Карл Поппер часто начинал дискуссию с изнуряюще точного изложения позиции оппонента: он будто рекламировал идеи противника так, как если бы это были его собственные идеи, — после чего переходил к их систематическому уничтожению. Или возьмите диатрибу Хайека «Против Кейнса и Кембриджа» (Contra Keynes and Cambridge): он выступил против, ни единой строчкой не извратив позиции Кейнса и не стремясь к откровенному созданию шумихи. (Конечно, помогало то, что люди были запуганы интеллектом Кейнса и его агрессивностью — и боялись вызвать его гнев.)
Прочитайте «Сумму теологии» Фомы Аквинского, написанную восемь веков назад; вы обнаружите в ней разделы «Вопрос», «Возражение», «Ответ на возражение» и тому подобные — всякое утверждение рассматривается со всех сторон с юридической въедливостью, чтобы обнаружить любые изъяны, и только после этого достигается компромисс. Вы можете заметить, что похожую структуру имеет Талмуд, и это не совпадение: оба метода уходят корнями в римские юридические процедуры.
Отметим связь с нашей темой аргумента типа «чучело» [Имеется в виду полемический прием подмены тезиса: «Читателю подсовывается некое невообразимое чучело, не имеющее ничего общего с действительным противником, после чего этот вымышленный противник изничтожается» (Карел Чапек, «Двенадцать приемов литературной полемики», перевод С. Никольского). — Прим, перев], когда цитата не просто выдирается из контекста, но и снабжается интерпретацией, зачастую ложной. Как автор я считаю аргумент типа «чучело» откровенным мошенничеством.
Некоторые виды лжи на открытом рынке побуждают окружающих избегать солгавшего. Дело не в самой лжи; дело в системе, которой нужна чуточка доверия. В древности разносчики клеветы не выживали.
Принцип доброжелательности гласит: вы пытаетесь понять месседж, как если бы были его автором. Этот принцип— и отвращение к злоупотреблению — совместимы с Линди. Например, пророк Исаия говорит: «…будут истреблены все поборники неправды, которые запутывают человека в словах, и требующему суда у ворот расставляют сети, и отталкивают правого» (Ис. 29: 20-21). Нечестивцы опутывают вас паутиной обмана. Клевета была очень серьезным преступлением уже в Вавилоне: человека, обвинившего невиновного в некоем преступлении, наказывали так, как если бы он сам совершил это преступление.
Однако в философии принципу доброжелательности — именно как принципу — всего шестьдесят лет. Как обычно, чтобы доброжелательность стала принципом, нужно отказаться от прежних этических практик.
